Наше все и все-все-все

В Пскове проходит XXIV ежегодный Пушкинский театральный фестиваль. Его события откликаются на актуальный и шумный спор между сторонниками свободной интерпретации классики и охранителями. Но при этом способны не только ссорить, но и примирять обе стороны. Из Пскова — РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.

Пушкинскому фестивалю уже почти четверть века. Когда-то он был задуман как приношение на могилу Пушкина (день памяти отмечается 10 февраля, и фестиваль всегда проходит около этой даты) от всего театрального сообщества: в программе были исключительно спектакли по пушкинским произведениям. Теперь фестиваль не узнать, и изменения не только внешние — комплекс зданий Псковского драматического театра имени Пушкина светится красками недавней реконструкции и просторами новых помещений. Во-первых, в афише не только Пушкин. Строгая преданность одному автору не могла не завести фестиваль в тупик — приличных (не говоря уже об отличных) новых спектаклей по Пушкину просто не хватало на полноценный ежегодный проект. А из тех, что достойны, далеко не все можно довезти до Пскова. И теперь новый арт-директор фестиваля петербургский критик Андрей Пронин получил право дополнить "наше все" остальной русской классикой — так что среди полутора десятков российских спектаклей, включенных в программу, есть поставленные по Достоевскому, Льву Толстому, Булгакову и Сухово-Кобылину.

Во-вторых, фестиваль перестал быть филологически-театральным: когда-то его гордостью и неотъемлемой частью была "Пушкинская лаборатория", на которой пушкинисты-филологи до хрипоты спорили с режиссерами и театроведами, отстаивая приоритет литературных текстов перед текстами сценическими. Споры эти, если честно, и тогда казались не очень плодоносными, а сейчас, когда отрицающие право театра на независимость и свободу высказывания вышли из "лабораторий" на властные трибуны, дискуссии о границах интерпретаций, скорее всего, просто навредили бы. Так что лаборатория, проходящая во время нынешнего фестиваля,— режиссерская, а в афише немало спектаклей, в которых авторские постановочные высказывания звучат без оглядок на взгляды уважаемых литературоведов.

Кто знает, возможно, специалисты по Достоевскому, не говоря уже о прочих "охранителях", и захотели бы одернуть знаменитого петербургского режиссера Льва Эренбурга за его "Братьев Карамазовых". Но спектакль Небольшого драматического театра, в котором заняты студенты, выпускники мастерской Эренбурга, с точки зрения театральной композиции сделан сильно и ярко. Он разыгрывается на помосте-возвышении, в центре которого, как на площади, установлен высокий деревянный столб — вроде как позорный, но и мучительный тоже, словно какая-то огромная заноза, которой этот роман сидит в сознании. Персонажей "Карамазовых", спотыкающихся и разгоряченных, кажется, буквально выталкивает из себя на сцену окружающая помост тьма — и потом проглатывает обратно. Не сегодня замечено, что спектакли Льва Эренбурга подчас преувеличенно "физиологичны", но здесь чувственная телесность героев более чем уместна — особенно во второй части спектакля, где логика повествования мнется, уступает место наваждениям и гротескным видениям, ведя "Карамазовых" к блестящему хулиганскому финалу, в котором четверо сыновей Карамазова, одетые лишь в детские подгузники, воссоединяются с отцом, радостно пародируя библейскую притчу о блудном сыне.

Кстати, тема "театр и религия" в этом году заявлена как сквозной мотив Пушкинского театрального фестиваля. Тема сейчас, пожалуй, даже еще больше конфликтная, чем "филология и театр",— как по минному полю ходишь, особенно когда на сцене русская классика. Вот если в спектакле Небольшого драматического театра черт, как говорится, в своем праве, пусть и появляется он полукуклой с набеленным лицом, то у Николая Коляды в его "Фальшивом купоне" черти бегают уже по воле режиссера — два вертких парня с размалеванными лицами, похожие на веселых беспризорников. В спектакле "Коляда-театра" материализуются чертенята лишь в нескольких сценах, но невидимые бесы вселились во все представленное на сцене нездоровое, зараженное цепной реакцией лжи общество. Из повести Льва Толстого в спектакль Николая Коляды — один из лучших в репертуаре его самобытного частного театра — не пришло никакого очевидного нравоучения. В воздухе сцены, сгущающемся, как всегда у Коляды, в выразительных, отважных массовых сценах растворены неподдельные горечь и тоска. Зло здесь неизбывно, как бы неотделимо от жизненного уклада, а единственным добрым человеком, способным на сочувствие к ближнему, оказывается падшая женщина.

Соседствуя в афише Пушкинского фестиваля, столь разные "Карамазовы" и "Фальшивый купон" неожиданно сложились в русскую дилогию. Даже столб из спектакля Льва Эренбурга "срифмовался" с висящими у Николая Коляды в центре сцены лентами: площадное устрашение и площадное украшение с равным успехом служили то способом подняться к небу, то орудием смерти. Сразу после "Фальшивого купона" Псковский театр имени Пушкина играл премьеру своей "Пиковой дамы" — работы молодого режиссера Юрия Печенежского. На сцене тоже висели ленты, и они тоже соединяли жизнь со смертью — давали разыграться мечтам Лизы, а затем покрывали смертное ложе старой графини. Обе женщины, как выяснялось в финале, служат в сумасшедшем доме, где очутился несчастный Германн: Лиза — врач, а обладательница тайны трех карт, хрустально-хрупко сыгранная старейшиной псковской труппы Миррой Горской,— заботливая кастелянша. Вообще, в другом контексте эта "Пиковая дама", в которой режиссер увлек актеров задачей разыграть и оживить пушкинский текст, смотрелась бы слишком "правильной". Но на фестивале спектакль, способный примирить пушкинистов и театральных свободолюбцев, выглядел очень кстати — как жест умиротворения и гостеприимства.   

Источник: «Коммерсантъ»