Рисованный огурец для Путина

Понятно, что слово «непечатные» обыгрывает понятие «неподцензурные», актуальное для советского времени. То бишь «самиздатовские», «самодельные», «самопальные». Друзья художника шутят: Стройло, а также Рисуйло, Сочиняйло, Изготовляйло, Сооружайло и так далее, насколько «делательных» и глаголов хватит. Поистине - целый веер творческих занятий. Хотя в прежние годы, помню, на визитке скромно значилось: «Александр Стройло, автор концепций». Если же всерьез начать перечислять его художнические ипостаси: живопись, графика, кино, театр, искусство книги, типографской и рукотворной, литература, история, культуртрегерство, создание мифов - сразу выйдет из-за кулис некий «универсальный гений», будто телепортировался прямо из эпохи Возрождения в наш скобарский (без отрицательных коннотаций), доморощенный постмодерн.

Его фирменный значок - справный мужичок в сапогах тащит куда-то оконную раму - стал когда-то логотипом Псковской областной типографии, пока Стройло создавал и печатал при ней свои удивительные альбомы для чтения и рассматривания, например, «Стена» (о Псково-Печерском монастыре) или «Нравы, обычаи и верования села Сенно». Подпись под картинкой с избушкой указывала на местность: «Мы - пскопские»; мужичок - на гения этой местности; рама, надо полагать, символизировала окно в мир, или картину. Куда и откуда тащил ее миниатюрный скобарь, бог весть, но он явно «работал» аlter ego автора: тоже что-то строил. Любопытно, что слово «строить» вполне подходит и для многих авторских книг Александра Стройло - потому что это такие как бы мобильные конструкции, книжки-раскладушки, развертывающиеся иногда на несколько кубических метров в пространстве и времени (текст, читаемый самим автором вслух или зрителем «про себя»).

Когда эти книги находятся в собранном и упакованном виде, то они похожи либо на привычные нам книги-кодексы, либо на менее привычные свитки и «таблички», допустим, в виде нанизанных друг на друга кружков; но бытуют и более замысловатые конструкции - странные создания из картона и дерева, после недолгих манипуляций превращающиеся, к примеру, в рукодельную кровать, на которой спит буква «Я» с текстом (рассказ-книжка о том, как кинорежиссер Дмитрий Месхиев мечтал купить себе кованную кровать). При этом текст может быт как авторским, то бишь сугубо «стройловским», так и любовно «переписанным» из классиков - столь любимых художником Хармса, Олейникова, Саши Черного.

Театральный художник по образованию, Александр Стройло - театральный человек по призванию: он не просто изготавливает книги-модели, книги-макеты, книги-декорации, но и способен при случае (казусе) развернуть свой арт-объект в маленький концептуальный перфоманс, в маленький самобытный спектакль, когда текст и фактура, - замысловато склеенные листы, картинки и буквы в предложениях, - буквально оживают на глазах. В этом действе он больше всего напоминает фокусника; нет, даже не фокусника (поскольку никого не обманывает), а волшебника. Потому что постичь, откуда что вдруг взялось, как возникла эта магия, совершенно невозможно. Стоишь, ошеломленный, и туго соображаешь: вот каким способом из этой вот скромной коробки, обклеенной автобусными билетами, вдруг «нарисовались» прямо в воздухе эти рукотворные «скрижали»?

«Книжки, которые не напечатаны, а сделаны, экспонировать легче, потому что большая их часть не кодекс, а гармошка, - поясняет художник особенности экспонирования своих творений. - Или круглые, открываешь и все сразу видишь. Эти книжки понятные зрителю. В отличие от книжек типографских. Ну что мы можем зрителю показать в типографской книжке? Только обложку. Или разворот с иллюстрацией. А вот книжку-гармошку можно развернуть, например, на стене».

- Александр Григорьевич, а почему и как вы вообще обратились к искусству авторской книги? Книги художника?

- Первые свои книжки, со своими текстами, я начал делать еще в возрасте 14 лет, - вспоминает Александр Стройло. - Но в советское время, как ты помнишь, был страшный дефицит книг. Часть книжек была запрещена, часть вроде разрешена, но не печаталась, как к примеру, Даниил Хармс. Или тот же Заболоцкий. А мне хотелось иметь эти вещи. Поэтому я стал книги переписывать. Самиздат бытовал у нас в виде машинописных копий, и мне это не нравилось. Это - не изящно. Я переписывал тексты. Не то чтобы переписывал антисоветские произведения, политика меня мало волновала. Из антисоветских у меня был, пожалуй, только «Лебединый стан» Марины Цветаевой, да и то мне она не очень нравилась. Потому что там политика - ну ее на фиг! А нравились мне нормальные хорошие поэты, которых я переписывал-переписывал, а потому подумал: «А чего я их просто так переписываю? Надо же с выпендрежем!». Вот с выпендрежем книжки и стал делать. А когда уж настала пора, когда все книжки разрешили, останавливаться было поздно. И я продолжаю этим заниматься до сих пор.

- Получается, вы такой сам-себе-автор (что естественно), но и сам-себе-издатель?

- Да, я нахожусь в очень выгодном положении. Я - заказчик этих книжек, я - издатель, автор текста, художник и я же приобретатель. Круг замкнут!

- И можно ли подсчитать, хотя бы примерно, сколько вы изготовили оригинальных непечатных экземпляров?

- Нет, не знаю. Знаю более-менее точно, сколько сделал книжек из последнего цикла, которым занимаюсь: черных петербургских книжек. Я их переплетаю в перчатки. Одной перчатки хватает на то, чтобы переплести одну книжку размером с пачку папирос «Беломорканал». Их уже около 600 за восемь лет работы. Они все особого жанра. В них превалирует текст. И чтобы их экспонировать, надо издавать каталог с этим текстом. Текст должен быть представлен отдельно. Как ты понимаешь, непростая история. Но иначе - зритель вообще не поймет, в чем собака порылась... Черные петербургские книжки плюс к тому предполагают некие музейные или библиотечные залы, такой камерный показ в витринах.

- И поэтому вы у всех встречных-поперечных спрашиваете, не осталась ли у них одна не потерянная перчатка из пары?

- Не у всех спрашиваю, а только у духовно близких.

- А не проще просто накупить перчаток?

- Проще, но тогда будет не интересно. Важно, чтобы кто-то одну перчатку из пары потерял, а другую подарил мне.

- Книжка художника - это всегда некий арт-объект?

- Да, арт-объект. Она иногда похожа на книжку, а иногда совсем не похожа, однако декларирует идею, что перед нами все-таки книжка. Я использую все формы: кодекс, свитки, дощечки (вместо глиняных табличек), сложенные навалом. Абсолютно все формы, но больше всего у меня книжек-гармошек. Потому что так легче выразить мысль и легче экспонировать. Свитки, допустим, трудно экспонировать. Развернешь, а там десятки метров. Как я их буду разворачивать?

- Если книжку трудно читать и трудно смотреть, это получается какая-то вещь-в-себе? Нечто недоступное, так сказать, трансцендентное. Не поглядеть, не развернуть... Что это такое, а?

- А это вещи для себя, понимаешь? Некоторые книжки я и не планирую экспонировать. Их могут увидеть только некоторые люди — мои приятели. Или те, кто зайдет ко мне в мастерскую в момент, когда я их делаю. А потом я их могу отложить и забыть. Вот сейчас сам смотрю и удивляюсь. Они же у меня хранятся в коробочках, по 15-20 лет я их не видел.

- Получается, для вас, как художника, процесс важнее результата?

- Книжка - для меня отдохновение от других работ. Хотя я и так занимаюсь только той работой, которая мне нравится. Я не отбываю повинность на работе, а занимаюсь любимым делом. В театре, в кино. Но чтобы отдохнуть от любимой работы, я занимаюсь своими книжками. Я на них деньги не зарабатываю. Понятно, что они иногда продаются. Но когда я их делаю, я ведь подчас даже не знаю, что у меня в итоге получится. Некоторые книги «идут» совершенно спонтанно, и я даже не понимаю, от чего зависят. Некоторые вещи я сам не понимаю. Кто-то спрашивает: «А почему тут нарисован мужик, если речь идет о бабах?». А я и не знаю! Какой-то смысл был, но он за давностью лет уже утрачен. Восстановить его нельзя.

- За границами доступности не только интеллектуальной, но и прямо физической... 

- Да, такие индивидуальные, индивидуальней некуда. И мне самому интересно, как тексты меняются с годами? Все они пишутся для себя и для читателя. Достаточно ровно, но какие-то тексты спустя годы читать не интересно, а какие-то — просто супер! И вот эти, которые супер, как-то сами выплясываются. Изначально в них не было претензии на супер. Как так получается? Для меня самого загадка.

- Вы тексты как пишете - быстро или долго продумываете? 

- В основном тексты у меня короткие, но некоторые я долго и тщательно продумываю, да. В целом, признаюсь, - это больше все какие-то «подслушанные разговоры», в транспорте, в магазинах, на улицах. Мне нравится этот жанр «подслушанных разговоров». Я так через как бы «чужие» тексты самовыражаюсь.

Я достаю из изящного самодельного футляра книжку, которую запретили показывать на выставке в модной и знаменитой питерской галерее «Эрарта». Ну, как запретили? Как обычно у нас бывает в последние годы. На выставку взяли, а потом развернули, посмотрели, ахнули и в экспозицию не включили. И все, вроде как, из-за Путина. Художник до сих пор недоумевает: «В чем же там крамола?». Просто сам Владимир Владимирович, а еще легендарный огурец, съеденный Путиным в Изборске, - главные герои книжки. Запечатлены как живые. Особенно - огурец. Аж хрустит. Приходите, сами увидите.

Саша Донецкий

Источник: Псковская Лента Новостей